Глава вторая

Закупочная комиссия

Отправлявшаяся в Германию в начале февраля 1940 года закупочная комиссия состояла из видных специалистов в области экономики, опытных конструкторов военной техники, генералов и адмиралов, директоров крупных предприятий. Некоторые из них стали впоследствии известными политическими деятелями, как, например, Д. Ф. Устинов. Тогда он был директором оборонного завода в Ленинграде. Способный инженер и неплохой администратор, он обратил на себя внимание возглавлявшего комиссию наркома судостроительной промышленности Тевосяна, от которого об Устинове узнал Сталин. В начале войны Устинов был назначен наркомом оборонной промышленности и сделал много для организации выпуска современных видов вооружений, значительно превосходивших германские образцы. А завершил он свою карьеру как член политбюро и министр обороны СССР, участвовавший в принятии бесславного решения о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года.

Из-за распространенной у нас в сталинские времена приверженности к конспирации всех, входивших в состав закупочной комиссии, в том числе и меня, нарекли в паспортах «купцами». В этой связи произошел забавный инцидент.

Через некоторое время после прибытия в Берлин наша группа была принята главнокомандующим германским военно-морским флотом гроссадмиралом Ре-дером. Войдя в его кабинет вслед за Тевосяном, мы увидели сидящего за большим столом худощавого, уже довольно пожилого человека с волевым лицом. На нем была черная адмиральская форма со множеством орденских планок на груди. Редер медленно поднялся [79] с кресла, выпрямился во весь свой завидный рост и, протягивая руку Тевосяну, громко произнес:

— Приветствую господ адмиралов и генералов!

Не ожидавший такого обращения, Тевосян начал было пояснять, что его делегация состоит из скромных «купцов». Но Редер, сделав протестующий жест, вернулся к столу, взял лежавшую там газету «Правда». Он развернул ее так, чтобы мы могли видеть всю первую полосу. Там был напечатан указ Президиума Верховного Совета СССР о введении новых высших воинских званий и о присвоении их первым генералам и адмиралам. А дальше шли фотографии, среди которых нетрудно было распознать некоторых «купцов» из нашей закупочной комиссии.

Таким конфузом закончилась эта конспирация. Тевосяну оставалось лишь развести руками и пустить в ход свою обезоруживающую белозубую улыбку...

Из Москвы мы выехали поездом с Белорусского вокзала. Утром прибыли в Ригу — столицу буржуазной Латвии.

Здесь предстояло пересесть на немецкий поезд, отправлявшийся через Кенигсберг в Берлин поздно ночью. Сдав вещи в камеру хранения, мы весь день гуляли по городу. Снабжение в Москве тогда было гораздо лучше, чем в 80-е, а тем более в 1991 году, но все же оно тускнело по сравнению с Ригой. Поражало обилие товаров и продуктов питания. Мы знали из нашей прессы, что в буржуазной Латвии крестьянам и рабочим жилось нелегко, что немецкие бароны, издавна обосновавшиеся в Прибалтике, наживались на дешевом труде простых людей, которые, конечно же, жили впроголодь. В нашем представлении жизнь там уж никак не лучше, чем в Москве — столице рабоче-крестьянского советского государства. Но то, что мы увидели на рынке, рядом с вокзалом, а также в многочисленных магазинах, казалось просто фантастическим. Причем все это было доступно даже для нашего тощего кошелька. Разнообразнейшая обувь, меховые пальто и куртки, костюмы и пуловеры, грампластинки, патефоны, радиолы и радиоприемники, горы фруктов и овощей, целые туши на крюках в мясных лавках — просто глаза разбегались.

Я стал размышлять: если и в Германии такое изобилие, то надо не сплоховать. Купить хорошие [80] подарки близким, да и самому получше экипироваться. Значит, решил я, надо экономить. Аванс, выданный нам в долларах, сразу приобрел особый вес, и я уже, сожалел, что истратил 50 центов на плитку швейцарского шоколада после пересечения советско-латвийской границы.

Вернувшись после прогулки на вокзал, решили перекусить в расположенном тут же ресторане. Нас было пятеро — остальные разбрелись по городу и еще не вернулись. Официант, свободно владевший русским, раздал меню на латышском, английском и русском языках и принялся рекомендовать фирменные блюда: жареный поросенок с гречневой кашей, козленок с запеченной в мундире картошкой, фаршированная индейка с яблоками и еще многое другое, от чего у меня потекли слюнки. Но я помнил, что дал обет не тратить зря валюту, и потому, сославшись на отсутствие аппетита, заказал бульон с яйцом. Остальные же, видимо, такого обета не давали, и вскоре рядом с моей скромной чашечкой бульона появились и жареный поросенок, и индейка, и карп по-монастырски, а сверх того бутылка замороженной водки и кофе со сливками. Я старался смотреть только на свой бульон и, растягивая время, пил его мелкими глотками, пока вокруг шла эта ужасная оргия. Наконец официант подошел с блокнотиком, готовясь подбить сумму. Не успел я раскрыть рот, как сидевший рядом со мной инженер Валентин Петрович Селецкий бодро предложил:

— Общий счет!

И, обращаясь к сидевшим за столом, добавил:

— И разделим поровну. Согласны?

— Конечно! — послышался нестройный хор.

Я невнятно пролепетал о согласии, понимая, что совершил страшную оплошность. Не мог же я признаться, что выбрал бульон из экономии. Ведь все слышали, как я объявил, что не голоден. Пришлось раскошеливаться.

Сперва я обиделся на Селецкого, но потом понял: для меня это хороший урок — не быть скрягой, не жадничать, не трястись над валютой. А потом мы с Селецким очень сдружились. [81]

На заводе Круппа

Когда в феврале 1940 года я впервые попал в Берлин, город предстал предо мной вовсе не таким ухоженным, каким он мне представлялся по рассказам побывавших там ранее коллег. На улицах подтаивали грязноватые сугробы, ветер гнал мусор, в воздухе висела дымка от бурого угля, которым отапливалась столица рейха. Повсюду — приметы начавшейся полгода назад войны, массовой мобилизации, породившей нехватку рабочих рук. В гостинице «Заксенхоф», близ Ноллендорф-платц, портье выдал каждому из нас вместе с ключом круглый фосфоресцирующий жетончик с булавкой. Его следовало прикрепить к верхней одежде, чтобы при строгих правилах затемнения прохожие с наступлением темноты, видя светящуюся точку, не натыкались друг на друга. Вечерами город погружался во мрак. Не было ни ярких реклам, ни расцвеченных витрин. Входы в магазины, кафе и учреждения прикрывали тяжелые двойные войлочные пологи, образующие узкий тамбур. Только оказавшись за первым пологом, полагалось. раздвигать второй, прикрывавший освещенное помещение. На фарах автомашин — черные чехлы с узкими прорезями, пропускающими лишь узкую полоску света.

Такой увидели мы столицу «третьего рейха».

В последнее время у нас много писали о советских поставках Германии, справедливо упрекая Сталина в том, что он снабжал Гитлера зерном, нефтью, редкими металлами, помогал нацистам накапливать стратегические запасы, использованные ими впоследствии в войне против Советского Союза. Но надо сказать, что и мы получили не только необходимое нам оборудование, но и современные военные системы. Лишь при таких условиях советское правительство соглашалось поставлять Германии нужное ей сырье. Мы получили от немцев самый современный для того времени крейсер «Лютцов», однотипный с крейсером «Принц Евгений», — оба эти корабля германский флот строил для себя. Кроме того, нам передали рабочие чертежи новейшего линкора «Бисмарк», 30 боевых самолетов, среди них истребители «Мессершмитт-109» и «Мессершмитт-110», пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-88», образцы полевой артиллерии, новейшие приборы управления огнем, танки и формулу их брони, взрывные [82] устройства. Наряду с этим Германия обязалась поставлять нам оборудование для нефтяной и электропромышленности, локомотивы, турбины, дизель-моторы, торговые, суда, металлорежущие станки, прессы, кузнечное оборудование и другие изделия для тяжелой промышленности.

В задачу советской закупочной комиссии входило, как уже было сказано, наблюдение за выполнением обязательств немецкой стороной и приемка готовой продукции. Группа, в которую входил я, работала на заводе фирмы «Крупп» в Эссене. Мне вместе с Селецким поручили приемку орудийных башен для крейсера «Лютцов».

Я уже тогда спрашивал себя: почему немцы согласились поставлять нам самые современные военные системы, когда вермахт готовился к нападению на СССР? Тут, видимо, был ряд причин. Во-первых, ведя кампанию дезинформации, Гитлер хотел убедить Сталина, что он, дескать, окончательно отбросил провозглашенную им в «Майн кампф» идею «уничтожения большевизма» и повернул курс Германии в сторону сотрудничества с СССР. Во-вторых, недооценивая советский научный и технологический потенциал, в Берлине считали, что СССР не в состоянии освоить новейшие модели вооружений, а полученные отдельные образцы не делают погоды. Во всяком случае, даже если кое-какие виды нового оружия будут запущены в производство, вермахт успеет разгромить Советский Союз прежде, чем начнется массовый выпуск этих образцов. В-третьих, из-за английской блокады Германия отчаянно нуждалась в стратегическом сырье, а советские переговорщики, в особенности нарком внешней торговли А. И. Микоян, требовали взамен советских поставок самую современную технику, в том числе и военную. В тот момент Гитлер никак не мог допустить осложнений с Советским Союзом, поскольку пакт о ненападении и договор о дружбе и границе гарантировали ему возможность не только избежать войны на два фронта, но и обойти английскую блокаду.

Из документов того времени известно, что германское командование возражало против военных поставок Советскому Союзу. Особенно резко критиковал решение Гитлера гроссадмирал Редер. Но фюрер игнорировал протесты военных, считая слишком важными бесперебойные [83] советские поставки. Тем более что советская сторона скрупулезно выполняла свои обязательства. Немногим более чем за год действия торгового соглашения — с весны 1940 по июнь 1941 года — Германия получила 1 млн. т пшеницы, 900 тыс. т нефтепродуктов, 100 тыс. т хлопка, 500 тыс. г фосфатов, значительное количество стратегических материалов. Мы также обеспечили немцам транзитные перевозки через советскую территорию 1 млн. т соевых бобов из Маньчжурии, значительного количества каучука, олова и других материалов из Юго-Восточной Азии. Кроме того, советская сторона согласилась закупать для Германии металлы и сырье в третьих странах. Как отметил руководитель германской делегации на торговых переговорах с Москвой посланник Юлиус Шнурре, «Сталин неоднократно оказывал великодушную помощь в этом отношении». Торговый договор, подчеркнул Шнурре, «означает для нас широко открытые ворота на Восток... Тем самым действие английской блокады ослабляется в решающей степени».

Сталин также разрешил немцам пользоваться Северным морским путем и производить дозаправку и ремонт судов в советском Заполярье. Этими услугами немцы пользовались с сентября 1939 года.

К сожалению, мы не смогли в полной мере воспользоваться тем, что получили от немцев. Крейсер «Лютцов», например, отбуксированный в Ленинград, успели оборудовать лишь двумя из четырех орудийных башен. К тому же он был разбомблен гитлеровцами в первые дни войны. Но все же советские специалисты смогли изучить оружие, с которым нам предстояло столкнуться в июне 1941 года. Они получили возможность учесть это при разработке новых вооружений, и, надо полагать, в какой-то мере это помогло создать к концу 1942 года танки, орудия, самолеты, намного превосходившие немецкие.

«Чашка чая»

Поле, по которому гарцевал красный директор завода «Большевик» Владимиров, давно застроено. Большую его часть занимает киностудия имени Довженко. Вокруг высятся многоэтажные жилые дома. Но в 20-е годы [84] пустырь использовался для испытания самолетов, выпускавшихся расположенным за нашей усадьбой заводом «Ремвоздух». Это были легкие бипланы: деревянный каркас, обтянутый клеенкой, один моторчик и склеенный из прочной древесины пропеллер. Мальчишки всей окрути ждали момента, когда из ворот «Ремвоздуха» выкатят на руках новенький летательный аппарат. Мы толпились вокруг него, зная, что скоро понадобится наша помощь. Заключалась она в том, чтобы всей ватагой навалиться на хвост и удерживать самолет, пока механик, крутя пропеллер, добивался вспышки в цилиндрах, а затем пилот набирал нужные для тяги обороты. В соответствующий момент мы должны были, по команде механика, отскочить от самолета. Он катился по траве, набирая скорость, и наконец взмывал в воздух под наши радостные крики. Сделав несколько кругов над полем, машина шла на посадку, мы разбегались кто куда, а затем снова толпились вокруг самолета, с восторгом глядя на выбиравшегося из кабины пилота. Он был во всем кожаном, в шлеме и очках, делавших его похожим на стрекозу.

За «Ремвоздухом» находилось еще одно интересное предприятие — принадлежавший нэпману Смирнову завод по производству спортивного инвентаря. Ближе к зиме отец решил заказать там «финские санки» с длинными полозьями и высоким сиденьем. Отправляясь к Смирнову, он взял с собой меня. Предприятие это было небольшое, там работало около двух десятков человек, но все они были мастера самой высокой квалификации.

Хозяин заводика — высокий, спортивного вида человек — продемонстрировал нам процесс производства. Осмотр начался с древесного склада, где при определенной температуре на протяжении нескольких месяцев, а то и лет, выдерживалась древесина. Это считалось особенно важным, чтобы в дальнейшем изделия не покоробились. У Смирнова изготовлялись и пропеллеры по заказу «Ремвоздуха». К складу непосредственно примыкал деревообделочный цех, затем шли металлическая мастерская, отделочная и красильная камеры. Готовые изделия имели очень привлекательный вид и славились отличным качеством. На базе этого заводика можно было бы создать целый комбинат по производству спортивного оборудования. Но в начале 30-х годов [85] предприятие Смирнова закрыли, самого хозяина отправили в Сибирь, мастера разбежались, и хорошо налаженное производство спортивного инвентаря прекратило свое существование. Таких изделий, какие выпускал Смирнов, мне больше у нас никогда не приходилось встречать.

Район, где находился завод «Большевик», был не только рабочим. Поблизости, в зеленом массиве, стояли корпуса Киевского политехнического института. Здесь же были разбросаны коттеджи профессоров и студенческие общежития. Поэтому в расположенном напротив Пушкинском парке, где был летний кинотеатр, а зимой заливался каток, публика толпилась весьма пестрая. Фильмы в то время шли в основном американские: «Владычица мира» из 13 серий, пятисерийная «Королева лесов», четырехсерийные «Акулы Нью-Йорка», «Кровь и песок» с Рудольфом Валентино, «Багдадский вор» с Дугласом Фербенксом. Впрочем, показывали и европейские: «Нибелунги», «Дороти Верной», «Человек, который смеется». Невероятное столпотворение вызвало посещение Киева знаменитыми американскими кинозвездами — Мэри Пикфорд и Дугласом Фербенксом. Они приехали в нашу страну для съемок на студии «Межрабпом-Русь» кинокомедий «Поцелуй Мэри Пикфорд» и «Чашка чая» с участием Игоря Ильинского. Эти фильмы, очень быстро отснятые, собирали в Пушкинском парке огромную аудиторию. Разумеется, первый показ состоялся на Крещатике в роскошном кинотеатре, известном киевлянам под старым названием «Шанцер» — по имени его дореволюционного владельца.

Крещатик был тогда не таким широким и холодно импозантным, как ныне. Он имел свою прелесть, особенно на отрезке от Думской площади (затем — площадь Октябрьской революции) до Фундуклеевской — (затем — улица Ленина). На этом небольшом пространстве находилось пять кинотеатров, включая «Шанцер», с просторными фойе, украшенными мраморными колоннами, зеркалами в позолоченных рамах и бра в стиле «арт нуво». Помимо иностранных там шли и ленты юной советской кинопромышленности, например «Отец Сергий», «Аэлита» или «Кирпичики», по сценарию, навеянному популярной в те годы песенкой о любви работницы, замешивавшей глину, и грузчика Сеньки, [66] ставшего, после назначения на пост красного директора, «товарищем Семеном». На Крещатике почти в каждом здании в полуподвалах работали заведения под вычурной вывеской «Бильярд-Пиво». Здесь после работы мужчины коротали время, гоняя шары и потягивая пенистый напиток. Прямо на тротуаре в специальных машинках изготовляли ароматные вафли с кремом. Тут же мальчишки продавали надувных, резко пищавших «чертиков» и упакованные в деревянные коробочки ириски. Кафе-кондитерских было не счесть. Их названия («Семадени», «Микадо», «Валентин») пестрели и на прилегающих улицах. Многие из них принадлежали частным владельцам, имевшим свои небольшие кондитерские фабрики. Такие кафе обычно состояли из двух помещений. В первом за прилавком торговали навынос. Во втором, внутреннем зале было множество мраморных столиков и плетеных стульев. Здесь не спеша лакомились пирожными, тортами, мороженым, пили лимонад, кофе, чай, какао, шоколад. И всегда было просторно, всегда имелись свободные столики. В подъездах и подворотнях, в небольших витринах лица, занимавшиеся, как теперь принято говорить, индивидуальной трудовой деятельностью, предлагали модные тогда кожаные куртки всех цветов, обувь, дамские сумочки. Вообще поражало обилие кожаных изделий. По-видимому, гибель лошадей и скота в годы гражданской войны обеспечила частных кожевенников огромным количеством разнообразных шкур. Оказалось, что даже в тех невероятно трудных условиях шкуры не пропадали, а были кем-то выделаны, и, когда нэп позволил снова открыть производство, портные и скорняки сразу же взялись за дело и в считанные месяцы обеспечили страну кожаными изделиями.

Крещатик был тогда наиболее популярным местом гуляний, встреч, свиданий. Там выставляли свои картины художники-футуристы, распевали под гармошку веселые частушки самодеятельные эстрадники, смешили прохожих уличные клоуны и фокусники. И еще одно зрелище привлекало сюда публику: время от времени здесь появлялась молодая пара, совершенно нагая, — только узенькая ленточка через плечо с надписью «Долой стыд».

Словом, Крещатик в те годы славился своей экстравагантностью... [87]

Руководство фирмы «Крупп» разместило нас в своем отеле «Эссенер Хоф», несколько старомодном, но роскошно обставленном, с красиво оформленным в стиле «деко» рестораном. Номера были огромные, с высокими потолками, но ванная комната приходилась на каждый этаж одна. Тогда даже в дорогих гостиницах далеко не все комнаты имели ванны.

В «Эссенер Хоф» купание представляло собой целый ритуал. Заказанную заранее на определенный час процедуру готовили две молоденькие розовощекие пышные горничные: складывали в стопку свежевыглаженные, еще теплые, полотенца и простыни, распаковывали душистое мыло, раскладывали на полочках банки с ароматическими кремами, расстилали на кафельном полу белоснежные коврики, заполняли ванну горячей водой с добавкой хвойного экстракта и, наконец постучав в дверь гостю, торжественно объявляли, что все готово..

Стол для нас накрывали на выходившей в старинный парк застекленной веранде. Обслуживали одетые в ливреи официанты — чинные и величественные. Впрочем, насладиться всей этой роскошью времени не было: после раннего завтрака мы отправлялись в цеха, а вернувшись в обеденный перерыв и наскоро перекусив, спешили опять на завод.

После поездки по Германии нарком Тевосян, возглавлявший закупочную комиссию, прибыл в Эссен познакомиться с делами нашей группы. Встреча с ним, в которой принимал участие и представитель фирмы «Крупп», проходила в холле отеля. Официант принес прохладительные напитки и печенье, разложил коробки с сигаретами и сигарами. Тевосян попросил Устинова рассказать о нашей работе. Главная проблема состояла в том, что опытная сборка орудийной башни для крейсера «Лютцов» шла слишком медленно из-за задержки заводом комплектующих узлов и деталей. Немцы явно тянули с этим делом. Орудийная башня — сложное сооружение: три этажа вниз под палубой, с многочисленными механизмами подачи снарядов, выбросом гильз, гидравлическими устройствами перемещения стволов. Но все же можно было действовать быстрее. За несколько недель не была собрана даже первая башня. [88]

Кроме того, работать приходилось в большой тесноте. Отсек цеха, где мы находились, отгораживали, словно стены, огромные брезентовые полотнища. Это, надо полагать, было сделано, чтобы мы не могли видеть, что еще делается в этом же цехе.

— Мы не собираемся, — сказал Устинов, — проникать в немецкие секреты, но все же площадку вокруг башни не мешало бы расширить.

Представитель Круппа оправдывал задержку сборки возросшими заказами германского правительства. Тевосян сказал, что не может принять подобное объяснение, и добавил, что придется поговорить обо всем этом с высшим руководством фирмы Круппа. Затем принялся расспрашивать представителя фирмы о деталях конструкции башни.

И тут произошел казус. Переводчица, сопровождавшая наркома, не владела в достаточной мере технической терминологией и не смогла перевести на русский язык многое из того, что пояснял инженер фирмы.

Я вызвался помочь.

Когда совещание окончилось и все начали расходиться, Тевосян предложил мне задержаться. Попросил подробнее рассказать о себе, спросил, где изучал язык, какую имею специальность. Мои ответы, видимо, его удовлетворили. Он предложил, чтобы я на какое-то время оставил работу на заводе Круппа и сопровождал его в поездке по Германии, а также в Голландию, куда он вскоре собирается направиться, чтобы ознакомиться с ходом выполнения советских заказов на суда-рефрижераторы. Спустя две недели он вызвал меня в Берлин.

Тем временем первая орудийная башня была наконец собрана. Мы приступили к испытаниям ее механизмов. В этом деле нам помогал немецкий инженер Франц Хюскер, с которым мы сдружились. Он долгое время работал в Индонезии, которая в то время была голландской колонией. В доме у него — а он меня нередко к себе приглашал — была целая коллекция образцов индонезийского искусства: изящные статуэтки, фигурки теневого театра, редкие раковины, чудесные плетеные изделия из бамбука и рисовой соломки. Его жена Кетэ и две дочери-школьницы тоже приветливо меня встречали. Посещение этой семьи вносило в мою жизнь приятное разнообразие. [89]

Хюскеры были заядлые велосипедисты. Нашелся велосипед и для меня. Когда в воскресные дни погода благоприятствовала, мы совершали прогулки по живописным окрестностям. Но в ненастные свободные дни не было ничего лучшего, как остаться в номере и почитать. В книжном магазине, неподалеку от нашей гостиницы, я приобрел несколько книг, в том числе роскошное иллюстрированное издание «Декамерона». Как-то вечером, когда я просматривал накопившиеся за неделю газеты, ко мне зашла переводчица нашей группы Зина.

— Извини, что побеспокоила, — сказала она. — Нет ли у тебя чего-либо почитать?

Я указал на стопку книг на краю стола. Она принялась их просматривать, и я заметил, что ее внимание привлек «Декамерон».

— Можешь взять с собой эту книгу.

— Но она, кажется, неприличная.

— Что за чепуха! — возмутился я. — Это же классика, каждый образованный человек должен ее знать!

Она колебалась — ей и хотелось взять, и было как-то неловко.

— Ну, тащи ее сюда, садись рядом. Я прочту тебе одну из новелл.

Зина передала мне томик, села поодаль на диван. Книга, естественно, была на немецком, но для нас это не составляло проблемы. Не помню уж, какую новеллу я выбрал, во всяком случае она шокировала Зину, которая стала корить меня за нескромность. Впрочем, уходить она не собиралась. По тем временам, да еще учитывая наше пуританское воспитание, то был чуть ли не верх эротики. Я подсел к Зине поближе, и мы вместе стали разглядывать картинки, многие из которых были весьма фривольны. Потом уже Зина захотела прочесть одну из новелл.

До сих пор мы относились друг к другу совершенно индифферентно, но тут ощутили, что совместное чтение «Декамерона» как-то сближает. Нас забавляли двусмысленные, а порой и вовсе недвусмысленные эпизоды. Наши руки сплелись, и как-то незаметно мы оказались в объятиях друг друга. Внезапно она напряглась, острые локти впились мне в грудь и оттолкнули.

— В чем дело, что случилось? — прошептал я. [90]

— Профсоюз научил меня быть стойкой, — неестественно резко выкрикнула Зина.

— При чем тут профсоюз, какое ему до нас дело?

— Глупый, как ты не понимаешь, — ответила она уже более спокойно, отодвинулась подальше и, понизив голос, пояснила: — Профсоюз — это партия, ВКП(б). За границей запрещено признавать причастность к партии, а чтобы мы знали друг о друге, говорим, что члены профсоюза. И должны быть морально устойчивы. Ты что же, беспартийный?

Да, я был тогда беспартийный, к тому же холостой, и еще не знал о всевидящем оке профсоюза.

Некоторое время я беспокоился, как бы Зина не покатила на меня телегу. Ведь доложить куда следует о «неправильном поведении товарища» — это тоже могло входить в обязанность «члена профсоюза». Но все обошлось. Совместных чтений мы больше не возобновляли.

Зину вскоре перевели в Берлин, в торгпредство.

В пасхальные дни мы с Валентином Петровичем Селецким решили совершить прогулку по Рейну. Наметили добраться поездом до Рюдесгейма, а потом отправиться пешком вдоль реки до Годесберга.

Поезд быстро набирал скорость. Мимо мелькали уютные домики под черепичной крышей, с зелеными лужайками и миниатюрными фаянсовыми гномиками вокруг клумб. И вдруг, как в кинофильме, эту идиллию перебили длинные составы с зачехленными орудиями, покрытыми брезентом танками, вагонами с солдатами в стальных касках; вся эта грозная масса неотвратимо двигалась к границам Франции, Бельгии, Голландии.

Короткая остановка. К нам в вагон вошла девушка. Длинные каштановые волосы, вздернутый носик, ярко-голубые глаза. Увидев, что у нас свободно — я стоял в проходе у окна, в купе был только Селецкий, — она робко спросила, не найдется ли место для нее. Я поспешно открыл стеклянную дверь. Девушка повесила легкий плащ, положила в сетку над диваном небольшую дорожную сумку и устроилась у окна. Мимо прошла буфетчица с термосом. Я остановил ее и, взяв три кофе, предложил Селецкому и нашей новой соседке.

— Большое спасибо, — просто сказала она, взяв чашку.

Я представился, назвав только имя. [91]

— Мальвина, — послышалось в ответ.

Поговорили о красотах Рейна, о ранней весне. Я снова вернулся к окну в проходе. Через некоторое время Мальвина присоединилась ко мне. Очень удивилась, узнав, что мы — русские и приехали на завод Круппа. Ее отец тоже работал у Круппа, но сейчас призван в армию. Его часть на границе с Францией, и она едет его навестить.

— А мы с приятелем решили совершить на праздники прогулку по Рейну, — пояснил я.

— Очень люблю эти места, — сказала Мальвина. — Мы все здесь исходили пешком, когда я еще училась в школе. Откуда вы так хорошо знаете немецкий?

Я рассказал, что посещал немецкую школу на Украине.

— Неужели в России есть немецкие школы? — удивилась она.

— Были, когда я учился...

Я знал, что нашу школу закрыли, а ее основателя и директора Фридриха Фибиха* сослали в Сибирь как «шпиона» и «врага народа». Но этого я ей не сказал.

Мы снова обогнали эшелон с танками и войсками.

— Очень опасаюсь за отца. У него слабое здоровье. Но кто обращает на это внимание! Им нужно побольше солдат. Всю зиму и весну мы надеялись, что после Польши война закончится и отца отпустят. Но теперь видно, что это надолго. С моей специальностью медсестры тоже не избежать фронта.

Начало темнеть, в купе зажегся свет, Селецкий приглашал нас жестами к себе. Но что-то удерживало нас в полутемном проходе. Мы говорили и говорили обо всем и ни о чем. Нам просто было приятно общение друг с другом. По радио объявили следующую станцию — Рюдесгейм.

— Здесь мы выходим, — сказал я. И сразу стало холодно и неуютно.

— Жаль, — коротко ответила Мальвина. Не думая, что это возможно, я как-то машинально произнес:

— Почему бы и вам не сойти здесь вместе с нами? Она немного помолчала, потом пристально взглянула на меня:

— А почему бы и нет? Я могла бы продолжить свою поездку завтра утром. [92]

Ее ответ меня ошеломил. Но отступать было некуда.

Она спокойно вошла в купе, взяла сумку и плащ и вернулась в проход.

Войдя в купе и потянувшись за чемоданчиком, я шепнул Селецкому:

— Она выходит вместе с нами...

— Этого еще недоставало, — незлобиво проворчал он.

Я пожал плечами.

Вечер был чудесный. Луна еще не взошла, но уже серебрила небо призрачным сиянием. Мы шли по тихой улочке в поисках жилья. Почти на каждой калитке висела табличка: «Сдаются комнаты».

Остановились у дома с двумя рядами окон в высокой крыше. Хозяйка показала нам в верхней мансарде три комнаты, которые нас вполне устроили. Она же приготовила ужин — яичницу и бутылку рейнского. Пожелав друг другу приятных сновидений, мы разошлись по своим спальням. С Мальвиной мы ни о чем не уговаривались, но я оставил дверь незапертой. Ночью она пришла ко мне. Она, конечно, понятия не имела о профсоюзе и его канонах...

Луна поднялась над рекой, обозначив в небе резкие силуэты рыцарских замков. Тихая ночь, ночь перед бурей, которая, быть может, унесла в небытие и медсестру Мальвину, и ее отца-солдата.

Утром, выпив наскоро по чашке кофе со свежими булочками, мы проводили Мальвину на вокзал.

Прощание, взмах платочка из вагона — и поезд скрылся за поворотом.

Мы с Селецким отправились пешком по левому берегу Рейна. Погода стояла солнечная и теплая, а к полудню и вовсе стало жарко. Кругом зеленели виноградники. Почти через каждый километр попадались подвальчики, где крестьяне угощали холодным домашним вином. Сновали по Рейну пароходики и баржи, а на холмах мрачно высились старые крепости. Но было и немало хорошо сохранившихся замков, некоторые из них — частные музеи. Зайдя в такой музей, как бы оказываешься в средневековье. Столетия, кажется, не коснулись ни одного предмета. Осмотрели мы и стальную громаду статуи «Германия» — чудовищной, огромной валькирии с угрожающим мечом. Вот уж поистине [93] памятник торжествующему милитаризму! Пообедали в небольшом ресторанчике на склоне холма и, немного передохнув, продолжили путь. К вечеру добрались до Бад-Годесберга.

Намечая свой маршрут, мы решили здесь переночевать и послали телеграмму в гостиницу «Дрезен». Она нас привлекла тем, что в ней в сентябре 1938 года, незадолго до мюнхенской сделки, состоялась встреча Гитлера с британским премьером Чемберленом. Площадка перед отелем оказалась забитой автомашинами. Из открытых окон доносился шум нестройных голосов.

Войдя в вестибюль, мы увидели множество эсэсовцев. Подошли к стойке, назвали себя. Сверившись с гроссбухом, портье вежливо сказал, что ждет нас, и выдал регистрационные карточки. Мы принялись их заполнять, положив на стойку паспорта. Вдруг за моей спиной вырос какой-то эсэсовский чин.

— Кто такие? — грубо спросил он. Портье с растерянным видом протянул эсэсовцу наши паспорта.

— Им здесь нечего делать, — рявкнул эсэсовец. — Пусть убираются!..

Обернувшись к нему, я спокойно сказал:

— Могли бы быть повежливее. Вы, кажется, забыли, что между нашими странами существуют нормальные отношения...

Короткая шея эсэсовца налилась кровью. Он, казалось, готов был броситься на меня с кулаками. Однако сдержался и прошипел:

— Вы скоро узнаете, какие у нас отношения, мы вам еще покажем...

Резко повернувшись на каблуках, он зашагал прочь.

Портье извиняющимся тоном принялся объяснять, что сейчас в Бад-Годесберге происходит слет какой-то эсэсовской части, гостиница переполнена, и он сожалеет, что вышло недоразумение. Впрочем, он тут же дал нам адрес расположенного неподалеку частного дома, где сдаются комнаты. Там мы и переночевали.

Позавтракав утром в соседнем кафе, отправились бродить по холмистым берегам Рейна. По пути нам несколько раз встречались молодые офицеры на породистых, ухоженных лошадях в безукоризненно сшитой униформе, в кокетливо надетых фуражках и замшевых [94] перчатках. Они гарцевали, соревнуясь в ловкости друг с другом, радостные и беззаботные. Видно было, что из-за вынужденного безделья на протяжении более чем полугода их энергия переливается через край. В отеле «Петерсберг», где мы обедали, тоже встретили немало таких же веселых молодых офицеров. Их сопровождали девушки в модных тогда цветастых платьях, что делало круглые столы, которые они занимали, похожими на пестрые клумбы. Никто из них, видимо, не задумывался о том, что их ждет впереди. Они еще находились во власти романтики молниеносных походов. А шестилетняя кровавая война только начиналась.

С террасы ресторана открывался замечательный вид на реку, на скрывавшийся в туманной дымке ничем особым тогда не примечательный маленький городок Бонн. Мы спускались по извилистой тропинке, окруженные спокойным зеленым полумраком.

Внезапно тишину и торжественность леса нарушили громкие выкрики: к нам приближалась ватага солдат вермахта. Их сопровождали две девицы. Все — пьяные вдрызг. Один из солдат на ходу пил из бутылки, пиво лилось по подбородку и гимнастерке. Девица тыкала ему в грудь пальцем и глупо хохотала. Мы посторонились.

Селецкий, посмотрев им вслед, мрачно произнес:

— Неужели такая пьяная банда когда-нибудь ворвется в нашу страну?..

Мы не подозревали, что это «когда-нибудь» окажется столь близко.

Вилла «Хюгель»

После проведенного Тевосяном совещания администрация крупповского завода несколько раздвинула площадку, на которой мы работали: брезентовые полотнища перевесили подальше. Разговор же о задержке комплектующих узлов орудийной башни состоялся у Тевосяна в поместье семьи Крупна — на вилле «X га-гель».

В назначенный час нас ждали у подъезда гостиницы «Эсснер Хоф» два черных «мерседеса» с флажками [95] на крыльях. Одетые в черную форму, в фуражках с лакированным козырьком, водители распахнули дверцы с подчеркнутой вежливостью. Мы с Тевосяном разместились в первой машине, Устинов и Селецкий — во второй.

Выехав за черту города, мы вскоре оказались на довольно узкой дороге, которая, петляя по холмистой местности, привела к усадьбе главы фирмы. У входа во дворец застыли лакеи в расшитых золотом ливреях.

По мраморным ступенькам мы поднялись в просторный холл, где нам навстречу вышел худощавый старик с пергаментным лицом и жестким взглядом. Это и был Густав Крупп фон Болен унд Хальбах — пушечный король Германии. В прошлом он считался противником Гитлера и до его назначения рейхсканцлером в 1933 году даже предостерегал Гинденбурга против «такой глупости». Но позже, увидев, какие барыши несет ему гитлеровская программа перевооружения Германии, перешел на сторону нацистов и стал одним из вдохновенных сторонников фюрера. Гитлер же, очень нуждавшийся в поддержке промышленников, осыпал Густава Крупна почестями и даже присвоил ему звание Героя труда.

Поздоровавшись с советскими гостями, Крупп взял Тевосяна под локоть и повел в большую, ярко освещенную залу. Мы последовали за ними и оказались в роскошном помещении со старинными гобеленами во всю стену, с картинами в золоченых рамах, высокими горками с фарфором и бронзой. Тут уже было немало гостей — руководители фирмы «Крупп», военные, в том числе несколько генералов, чины СС.

Хозяин представил нас собравшейся публике, пояснив, что министр Тевосян занимает высокое положение в партийной иерархии Москвы и к тому же сам является металлургом, проходившим в свое время практику в Германии, в том числе и на заводах фирмы «Крупп». В ответ послышались редкие аплодисменты.

Появились лакеи с подносами, уставленными бокалами с шампанским. Густав Крупп поднял тост за «сотрудничество между Германией и Россией», не преминув упомянуть, что новые отношения двух стран приносят заметную выгоду и его фирме. Тост вызвал оживление и благожелательный смешок в зале. Затем [96] несколько приветственных слов произнес Тевосян, закончив здравицей в честь советско-германского сотрудничества.

Всех пригласили в соседнюю залу, где на длинных столах были расставлены всевозможные закуски и сладости. Публика заметно оживилась, стало шумно и жарко. Через некоторое время я заметил, что к Тевосяну подошел хозяин дома. Я сразу же поспешил к ним. Густав Крупп предложил советскому гостю пройти в соседний кабинет, где будет тише и спокойнее.

Это было небольшое, слабо освещенное помещение с глубокими креслами, обитыми темно-бордовой кожей. Стены, отделанные дубовыми панелями, тускло поблескивали, отражая пламя камина. На низком столике сверкали серебряные кофейные приборы, сахарницы и молочники. Тут же несколько хрустальных граненых графинов с напитками.

— Надеюсь, ваши коллеги довольны сотрудничеством с нашей фирмой? — поинтересовался Густав Крупп, когда мы разместились вокруг столика. Он, конечно, не мог не знать о нашем недовольстве, но решил начать разговор в мажорной тональности.

Тевосян также не сразу перешел к претензиям.

— Мы высоко ценим, — сказал он, — совместную работу с такой прославленной фирмой, как ваша. Это целое понятие — эффективность, качество, современная техника. Для нас очень важны и системы, которые мы у вас закупаем. — Тевосян отхлебнул кофе и испытующе посмотрел на собеседника.

После некоторой паузы Крупп заметил, что такое сотрудничество — дело новое и, как во всем новом, могут быть трения и сложности.

Тевосян улыбнулся, он был доволен, что хозяин фирмы первым заговорил о трудностях.

— Вы правы, — подхватил нарком. — Трудности и трения в таком деле неизбежны. Но существуют определенные договоренности, есть график поставок, который обе стороны должны соблюдать.

— Что вы имеете в виду? — в голосе Круппа послышалась жесткость.

— Крейсер «Лютцов», который мы купили у Германии, скоро будет отбуксирован в один из балтийских портов. Но пока это только корпус, без вооружения. [97]

Мы рассчитывали получить в самое ближайшее время хотя бы одну из четырех орудийных башен. Ее опытная сборка начата несколько недель назад. Но дело движется очень медленно. График поставки комплектующих частей нарушается вашей фирмой.

Вошел лакей. Он наполнил рюмки ликером, налил в чашки кофе и, поклонившись, исчез.

— Давайте все же сначала выпьем за наше сотрудничество, — примирительно сказал Крупп.

Подняли рюмки, пригубили сладковато-терпкий напиток.

— Обязательства, разумеется, надо выполнять, — продолжал Густав Крупп. — Такова наша традиция. Но тут причастны силы, над которыми мы не властны. Несмотря на все усилия нашего любимого фюрера, да и на поддержку в этом господина Сталина, попытки убедить англичан и французов покончить с войной, прийти к примирению отвергаются. В Лондоне и Париже продолжают придерживаться воинственного курса. Казалось бы, проблемы Восточной Европы благополучно урегулированы. Польский вопрос, будораживший мир, решен, и обе наши страны договорились о поддержании порядка и спокойствия в этой части континента. Что им еще нужно, этим англичанам? Они хотят уничтожить Германию, а заодно и Россию. Они ненавидят нас. Положение в Европе остается напряженным. В любой момент могут вспыхнуть новые вооруженные столкновения. Поэтому Германия должна поддерживать вермахт на должном уровне. Фюрер призывает нас приложить к этому все усилия. И мы выполняем свой патриотический долг.

— Все это верно, — возразил Тевосян, — но вы должны понять и нас. Мы выполняем свои обязательства, поставляя Германии зерно, нефть, стратегические металлы, помогаем вам обходить английскую блокаду. Однако и у нас имеются обязательства перед нашим народом, мы не можем не заботиться о нашей национальной безопасности. В обмен на наши поставки мы приобрели крейсер. Это важный элемент нашей обороны. Я настоятельно прошу вас, господин президент, принять меры к тому, чтобы обязательства вашей стороны выполнялись точно по предусмотренному графику.

Опять повторилась процедура с появлением лакея. [98]

Может быть, так было специально задумано, чтобы дать время Круппу продумать свои аргументы.

— Хорошо, — сказал он после небольшой паузы. —, Я поинтересуюсь этим делом. Но надо иметь в виду, что именно сейчас заканчивается оснащение аналогичного крейсера «Принц Евгений», предназначенного для германского военно-морского флота. После того как эта работа будет закончена, мы ускорим поставку орудийных башен для «Лютцова».

Тевосян поблагодарил и посмотрел на часы. Крупп перехватил его взгляд и заметил:

— Становится поздно, а у меня еще есть дела на сегодня.

Мы вышли в большую залу, где к нам присоединились Устинов и Селецкий. Распрощались с Густавом Крупном и, сделав общий поклон, вышли на крыльцо, перед которым рядом с лимузинами стояли неподвижные фигуры шоферов.

Ярко светила луна, освещая дорожки, посыпанные галькой. Тихая, мирная ночь, казалось, не предвещала новых кровавых событий, которые уже притаились у ворот апреля 1940 года.

Спустя много лет после окончания войны мне довелось побывать на острове Капри. Советских людей влечет туда «Красная вилла» Максима Горького. Я тоже отдал дань этому пристанищу «пролетарского классика с неаполитанским загаром». Но меня не меньше заинтересовала усадьба с укрепленной на глухой стене, отгораживающей значительную часть южного побережья острова, бронзовой табличкой с надписью «Вилла Круппа». Это поместье семья Крупна передала после войны муниципалитету Капри. Но долгое время оно представляло собой запретную зону, недоступную никому, кроме самых доверенных лиц пушечного короля. Будучи гомосексуалистом, он искал уединенный уголок и счел, что нет ничего более подходящего, чем изолированный скалистый склон острова Капри. Его отгородили высокой стеной, тщательно охраняемой днем и ночью. А с юга вертикально уходит в море неприступная скала. В ней вырублены крутые ступеньки, ведущие к небольшой площадке искусственной пристани. Сюда верные люди привозили интересовавших Круппа молодых людей, и никто не знал ни их лиц, ни их имен. В те времена гомосексуализм был равнозначен порочной [99] болезни, и Крупп тщательно охранял свою тайну, хотя о ней шептались повсюду...

Густав Крупп в какой-то мере сдержал слово: сборка орудийного комплекса ускорилась. К концу 1940 года обе передние башни удалось установить на крейсере. Но потом все застопорилось. Корабль так и не был до конца оснащен, когда на СССР напала гитлеровская Германия. В первые же дни войны его потопила «люфтваффе».

В аргументации Густава Крупна была и доля правды. В первые месяцы 1940 года Гитлер действительно готовился к военным действиям на Западе, рассчитывая, разгромив Францию, вторгнуться на Британские острова. Но было и другое. Фюрер и тогда не изменил своей навязчивой идее «уничтожить большевизм». Вынужденный обстоятельствами согласиться на поставки Советскому Союзу современного оружия, он старался под разными предлогами затянуть его доставку по назначению. Тем более он не хотел допустить завершения строительства крейсера «Лютцов».

Как это было

В октябре 1923 года я пошел в первый класс находившейся по соседству с «Большевиком» школы, а вечерами, дважды в неделю, занимался немецким и английским языками с приходящим репетитором. Я противился этим занятиям, не подозревая, какую важную роль знание иностранных языков сыграет в моей судьбе. Но родители твердо держали меня в узде, будучи убеждены, что, кем бы я ни стал, это мне в жизни пригодится. Пришлось смириться, но в качестве компенсации за хорошее поведение мне обещали поездки в город.

Когда мама планировала большие закупки, отец разрешал брать выезд, и дядя Иван доставлял нас в центр, а затем дожидался в условленном месте. Помимо частных лавчонок на Крещатике и на прилегающих улицах было много крупных магазинов с красивыми витринами. Наиболее фешенебельные принадлежали иностранным концессиям. Писчебумажный и канцелярских принадлежностей на Фундуклеевской все [100] знали как хаммеровский. Тут были не только отличные карандаши, ручки и перья, дневники и школьные тетради, ватман и готовальни, но и множество другого добра: альбомы для открыток и записи стихов, пестрые ленточки-закладки с приделанным к ним тисненым цветочком или зверьком. Были здесь и глянцевая бумага всех цветов радуги, ластики в виде забавных фигурок, акварельные и масляные краски — словом, все что угодно. Привлекали любителей кино и прекрасно отпечатанные фотографии кинозвезд, в основном голливудских, В австрийском магазине Альтмана имелись всевозможные вязаные шерстяные изделия — пуловеры, свитера, кофты, носки, а также обувь. Карандаши чешского Кохинора соперничали с хаммеровскими. И нигде никаких очередей.

Вместе с тем в то время было и немало безработных. У биржи труда всегда стояла очередь, и трудоустройство шло медленно. Однако, выполнив какую-либо эпизодическую работу, можно было заработать на пропитание. Тяжело было смотреть на беспризорных. Но почему-то они мне вспоминаются как неунывающие ребята. Почти все чем-то торговали, предлагали поднести покупки, но и шарили по карманам зазевавшихся. После гражданской войны город благоустраивался. Мостили улицы, приводили в порядок тротуары. Повсюду стояли огромные чаны, в которых растапливали асфальт. Здесь бездомные грелись в холодную погоду, устраивались на ночь. Это была обычная картина. Милиция их не тревожила, и утром они разбредались кто куда.

Нередко, закончив покупки в центре, мы заезжали на Подол. В этой части города, расположенной на берегу Днепра, когда-то находилось гетто. В последующем черта оседлости фактически перестала действовать, и многие евреи, особенно более состоятельные, перебрались в верхнюю часть Киева. Некоторые из них владели довольно крупными предприятиями, строительными фирмами. Миллионер Гинзбург соорудил неподалеку от Крещатика первый в Киеве высотный комплекс с роскошными квартирами. Уже давно исчез владелец, а его здание, все еще доминирующее в силуэте города, по-прежнему называют «домом Гинзбурга». Известна всем и бывшая улица Меринга, построившего незадолго до революции несколько кварталов красивых доходных [101] домов. Рядом с ними находился заполненный магазинами и кафе Пассаж, сооруженный страховым обществом «Россия». Все эти строения украшали центр Киева.

С установлением советской власти никакой дискриминации по национальному признаку и вовсе не существовало. Напротив, в городе действовали еврейские школы, театр, синагога, выходила газета на идиш. Но Подол по-прежнему оставался преимущественно еврейским районом. Здесь было много всевозможных мастерских: швейных, сапожных, ювелирных, часовых, слесарных, кожевенных. Клиентов встречали очень любезно, заказ либо тут же выполняли, либо были готовы доставить с посыльным. На бойких перекрестках и у крупных магазинов предлагали свои услуги так называемые «красные шапки» — люди разного возраста в малиновых фуражках, отлично знавшие город и готовые доставить по указанному адресу письмо, цветы, торт и даже более крупную посылку. Кроме того, действовала пневматическая почта. Телеграмму, срочное письмо или небольшой сверток укладывали в капсулу, которая по трубам, под давлением воздуха, почти мгновенно попадала в любую часть города, а затем через посыльного к адресату.

Подол славился богатым рыбным привозом и обилием фруктов и овощей. У причалов с раннего утра стояли огромные плоскодонки, или «дубы», как их называли со времен Запорожской Сечи. Каждая такая лодка имела от восьми до десяти гребцов и, на случай попутного ветра, косой турецкий парус. Но обычно большую часть пути ее тащили волоком. Здесь были свои «ряды»: только что выловленная рыба плескалась в чанах, установленных на днище лодок, фрукты и овощи высились почти до бортов. Аромат антоновок, янтарных, без единого пятнышка, заглушал все другие запахи. Огромные арбузы с Херсонщины горой высились над стоявшими поодаль баржами. Дальше, в сторону здания Контрактовой ярмарки, шли вереницы ларьков, заполненных всякой снедью. За деревянными расписными прилавками стояли пышные розовощекие украинки в цветных плахтах вокруг бедер, в расшитых кофтах, в монистах, составленных из множества коралловых и стеклянных бус. У девчат на голове был неизменный венок из свежих цветов, у женщин [102] постарше — плотно облегающий чепец. Они наперебой зазывали прохожих:

— Панич, дивчина... любеть наше сало, нашу ковбасу, наши галушки, наши вареники...

Действительно, домашние колбасы, ряженка, топленое сало с чесноком, вареники с вишнями в сметане могли соблазнить любого аскета.

В дни контрактовых ярмарок, проходивших каждую осень, на Подоле царила невероятная толчея. Сюда съезжались оптовые торговцы и покупатели со всей страны и из-за границы, так же как и на Нижегородскую ярмарку. Участвовали в торгах как частные, так и государственные предприятия. Предлагалось все что угодно — от зерна, мяса и фруктов до промышленных изделий, потребительских товаров, мебели, предметов домашнего обихода. Но и отдельный посетитель мог приобрести в специально отведенных местах любой товар и в любом количестве, скажем, чайный сервиз, ковер, велосипед, музыкальные инструменты. Продавалось не только оптом, но и в розницу также и оружие: охотничьи ружья, малокалиберные винтовки, финские ножи, патроны. Хотя гражданская война закончилась совсем недавно, свободная продажа оружия никого не смущала... Охотничьи ружья регистрировали в любительских обществах, а малокалиберные винтовки вообще никого не интересовали. Отец подарил мне такую винтовку, называлась она «Монте-Кристо», и я с ней в пригородном лесу подстреливал птиц, делая из них чучела, которыми украшал свою комнату.

В 1929 году мой школьный товарищ Кока Юшков отправлялся с матерью в Анапу — детский черноморский курорт. Они пригласили и меня. Родители сперва не соглашались. Но в конце концов уступили моим настойчивым просьбам. Путешествие поездом до станции Тихорецкой, откуда курортников вез автобус, мне хорошо запомнилось. Поражало обилие продуктов, которые на остановках предлагали местные жители. Вдоль перрона на вышитых петухами рушниках и соломенных подстилках стояли горшочки с топленым молоком, покрытым коричневой корочкой, были разложены домашняя колбаса, сало. В чугунках дымилась горячая картошка, на тарелках знаменитые малороссийские гречаники — блинчики из гречихи. Тут же копченый рыбец, множество ягод и фруктов. Поляницы

ЮЗ теплого домашнего хлеба, пряники и бублики брали к чаю, а кипяток всегда имелся на каждой станции в титанах прямо на перроне. Милиция не разгоняла самодеятельных продавцов, как это стало обычным после начала коллективизации.

Мы прогуливались с Кокой вдоль поезда с кульками, полными спелой душистой вишни, лихо выплевывали косточки.

— Знаешь, — говорил я ему, — мне не приходилось ездить на поезде с тех. пор, как мы с родителями в гражданскую войну добирались из Петрограда в Киев. Тогда в вагонах было не протолкнуться. На полу и на всех полках, даже под самым потолком, где складывают багаж, лежали люди. Во время остановок никто не решался выходить, опасаясь потерять место или вообще не втиснуться снова в вагон. Да и на станциях было пусто, хоть шаром покати.

— Ну, теперь все это позади, больше такого быть не может.

Я соглашался с Кокой, не подозревая, что оба мы ошибаемся. Не пройдет и года, как все это изобилие исчезнет. Толпы раскулаченных крестьян, репрессированных ремесленников, кустарей снова будут виснуть на подножках вагонов, кочуя по опустошенной, голодной стране в поисках пищи и крова.

В Анапе жизнь оказалась не хуже, чем в Киеве. Кокина мама сняла у греческой семьи флигель из трех комнат с кухней. У них был хорошо ухоженный фруктовый сад и всякая живность, копошившаяся под домом, стоявшим на бетонных сваях. У них мы брали козье молоко, яйца, овощи, фрукты. Таких груш, как у этих трудолюбивых садоводов, ныне у нас не сыщешь. В городских лавках продавали мясо всех сортов, свежую рыбу, на лов которой с вечера отправлялись в своих фелюгах рыбаки-турки. Больше всего в сети попадалась барабулька — маленькая рыбешка с красной чешуей, очень вкусная, если ее поджарить с картошкой и луком. Впервые увидел я тут и креветки. Тогда властей не беспокоило, что рыбаки, находясь ночью в море, могут сбежать в Турцию: они неизменно возвращались домой, привозя свежие дары моря. На Кавказе и в Крыму этого было вдоволь.

Коллективизация затронула не только землепашцев, но и тружеников моря. Границу заперли на замок [104] не столько от внешних лазутчиков, сколько от своих граждан, чтобы они не сбежали из советской страны. Лодки с заходом солнца стали запирать в загон из колючей проволоки. Сети реквизировали. Рыбаки-турки остались без дела, да скоро и их самих, так же как греков, татар и многих других, переселили бог весть куда. Свежевыловленной рыбы не стало. Нет ее и поныне. (Все удивлялись, почему в Ленинграде не купишь ни одной живой рыбешки, а рядом, в хельсинкском порту, глаза разбегаются при виде даров моря.) Погибли сады и огороды, зачахли ремесла.. Да и вся Анапа пришла в запустение...

Проведя утро на великолепном песчаном пляже, мы — Кока, его мама и я — отправлялись обедать в ресторан Курзала. То была воистину торжественная трапеза. Обеденный зал поражал своими размерами так же, как и открытая веранда, где стояли столики под цветными зонтами. Сохранили старорежимную осанку и официанты в кремовых люстриновых костюмах, пикейных жилетах, с бабочкой в горошек и крахмальной салфеткой, перекинутой через руку. Хотя отдыхающих понаехало немало, всегда находились свободные столики. Меню было разнообразным, обслуживание безукоризненным. Справа от входа находился бар, и мы с завистью поглядывали на молодых людей, угощавших там модных девиц аперитивами.

Вечерами в Курзале показывали кинофильмы и устраивали танцы. Мы с Кокой тоже болтались там, восторгаясь изяществом танцующих и ощущая себя бесконечно одинокими. Впрочем, вскоре на пляже мы познакомились с двумя сестренками. Одна из них — белокурая Нина — была нашего возраста, вторая — черноволосая Вера — лет шестнадцати. Почему-то она проявила благосклонность именно ко мне, а Коке понравилась Нина. Со стороны наши две пары выглядели, надо полагать, весьма забавно: Кока, вымахавший не по возрасту и потому нескладный, и Нина — миниатюрная и юркая. Моя же девушка оказалась не только на три года старше, но и ростом повыше. Как я ни пыжился, оставался ей по плечо. Вера вообще была вполне оформившейся девушкой и, как вскоре выяснилось, уже имела некоторый опыт в обращении с мальчиками. Она замечательно плавала и выглядела особенно привлекательно в черном купальном костюме, [105] облегавшем ее точеную фигурку. Кока и Нина больше плескались на мелководье, а мы заплывали далеко, испытывая особое чувство близости среди морской пучины. Порой к нам, играя, подплывали дельфины. Совсем ручные, они выпрыгивали из волн, сверкая на солнце гладкой кожей.

Потом, понежившись на горячем песке, мы с Верой прогуливались по отмели, тянувшейся на пару километров к Лысой горе. Пляж нигде не был разделен, не существовало и так называемых медицинских соляриев. Люди располагались, где хотели.

Я повторял Вере рассказы моего отца, совершившего после окончания морского инженерного училища плавание вокруг Европы — из Петербурга в Одессу. Красочно описывал Гибралтар и Золотой рог Стамбула, его Голубую мечеть и византийскую Айя-Софию. Спустя много лет, бывая в Стамбуле и на островах югославской Адриатики, так схожих с гриновскими пейзажами, я всякий раз вспоминал наши с Верой детские мечты в благословенное лето в Анапе 1929 года...

Все это изобилие, весь этот образ жизни сохранялись вплоть до начала коллективизации. В любой деревне в жаркий летний день, во всяком случае на Украине, можно было постучаться в первую попавшуюся хату, попросить попить, и тебе выносили кувшин холодного, из погреба, молока, краюху черного домашнего хлеба, а к тому же еще и кусок сала или брикетик сотового меда. Угощали от «широго сердца», от души, и отказывались принимать деньги... И в этом крае, где все дышало изобилием, спустя два года насильственная коллективизация привела к страшному голоду, унесшему миллионы жизней!..

Некоторые наши экономисты, даже те, кто критикует драконовские методы коллективизации, рассуждают о том, что в конце 20-х годов наша страна в условиях индивидуального крестьянского хозяйства не могла получить достаточно зерна, чтобы, экспортируя его, заработать валюту, необходимую для осуществления планов индустриализации. И потому, дескать, надо было как-то обобществить сельское хозяйство. Возможно, они и правы, хотя дело ведь было не в одном зерне. Индивидуальные хозяйства давали стране мясо, молоко, фрукты, овощи. Индивидуальная деятельность [106] охватывала сферу обслуживания, производство продовольственных товаров, кустарных изделий, портных и часовщиков, сапожников и кондитеров. Но я, не собираюсь вступать здесь в теоретические споры. Я просто хотел показать, как это было. И что произошло в результате сплошной коллективизации хотя бы на примере Киева, где я все видел своими глазами. Оказалась разрушенной целая инфраструктура сферы услуг, исчезли кустари, мелкие лавочники, сапожники, портные, часовщики, закрыли Контрактовую ярмарку, сломали ларьки на Подоле и рассеяли по свету розовощеких «дивчат», угощавших прохожих домашними варениками. Конфисковали плоскодонки, сгнившие вскоре на безлюдных берегах Днепра. Концессионерам предложили убраться восвояси. И ничего в городе не стало, словно смерч пронесся над ним.

И еще одна мысль не дает покоя. Сколько лет идет у нас перестройка, а жизнь в нашей огромной, богатой талантами, природными ресурсами и плодородной землей стране становится все хуже. Как же тогда, в начале 20-х годов, после трех лет первой мировой бойни, после четырех лет братоубийственной гражданской войны и интервенции, после безжалостных реквизиций «военного коммунизма», потребовалось всего каких-нибудь полтора-два года, чтобы не только «накормить народ», о чем мы уже давно мечтаем, но и воссоздать неплохо устроенную жизнь и обеспечить так и не виденное с тех пор изобилие?

Тогда, в 20-х годах, не было такой гласности, как ныне. Существовали довольно строгие правила поведения граждан. Бразды правления крепко держала в руках центральная власть. Но как-то это не беспокоило основную массу населения. После многих лет жестокой гражданской войны, неустроенности, голода люди стремились к спокойной, упорядоченной и, главное, сытой жизни. Все это дал им нэп. Дал почти молниеносно, и народ успокоился и занялся делом. Все произошло в короткие сроки, мне думается, потому, что был налицо нужный для этого человеческий материал. Крестьянские дети, измученные многолетней бойней, отказывались воевать в окопах мировой войны, братались с врагом, бежали с фронта. Но, поверив обещанию большевиков дать землю, готовы были четыре года переносить лишения и ужасы гражданской войны и [107] обеспечили победу советской власти. Когда с началом нэпа появилась возможность свободно трудиться на своей земле, крестьянство одним урожаем накормило страну. Ждали возможности беспрепятственно развернуть производство и ремесленники, люди, занятые в прошлом в сфере услуг. Важно и то, что оставшиеся позади тяготы не успели исковеркать психологию людей. Огромные массы изголодались по труду, приносящему удовлетворение и достаток. Появившийся в нужный момент червонец и наличие продуктов и товаров наглядно продемонстрировали, что имеет смысл хорошо трудиться.

Конечно, и тогда имело место сопротивление партийного аппарата. Мы знаем, как решительно с этим явлением боролся Ленин. Он взял верх потому, что авторитет его был непререкаем, а влияние аппаратчиков не успело укрепиться. Нэп просуществовал неполных восемь лет. А насильственное и жестокое лишение крестьян земли, о которой они мечтали на протяжении веков, нанесло страшную травму, кровоточащую и поныне.

Что же в современной ситуации не позволяет повторить опыт начала 20-х годов? Сперва многие полагали, что, используя элементы нэпа в современных условиях, удастся быстро выправить положение. Сколько было выдвинуто с апреля 1985 года смелых идей, сколько, на самом высоком уровне, принято постановлений — а дело не двигалось с места.

Помимо всего известного нам об источниках торможения перестройки главное сводится к двум факторам: сохранившимся нетронутыми на разных уровнях структурам командно-административной системы, препятствующим раскрепощению труда, и деформированному сталинским режимом образу мышления значительной части населения. Запретительные механизмы и психология уравниловки, отрицательное отношение к тем, кто готов трудиться, но и хорошо зарабатывать, низкий уровень требований к качеству жизни, инертность и безразличие — все это усугубляется отсутствием в свободной продаже продовольственных продуктов и товаров первой необходимости и падающей покупательной способностью рубля.

Можно ли было рассчитывать на перемены к лучшему, если у крестьянина нет уверенности, что на предоставленной [108] ему земле смогут трудиться его дети, внуки и правнуки? Если руководитель колхоза или совхоза может под тем или иным предлогом отобрать индивидуальную ферму? Если чиновники имеют возможность в любой момент ввести новые разорительные правила налогообложения? Если кооператоры, работающие честно, зависят от произвола властей? Если индивидуальный предприниматель, как и фермер, лишен возможности нанять нужное ему количество временных работников? Если отсутствуют посредники, готовые взять у производителя продукцию и доставить ее туда, где в ней нуждаются?

Все это следовало упорядочить в первые же месяцы перестройки. Между тем конкретные меры стали принимать лишь на ее шестом году, причем в условиях стремительного снижения уровня жизни.

Остается только молить судьбу, чтобы у нашего многострадального народа не иссякло долготерпение и чтобы не произошло страшного российского бунта.

Поездка в Роттердам

В первые дни апреля 1940 года Тевосян, которого я сопровождал, посетил базу германских подводных лодок в Киле. Меня поразило то, что от советского наркома как будто не было секретов. Он смог увидеть все, что хотел. Эта игра в «открытость» представляла собой часть дезинформационной кампании Гитлера, стремившегося убедить Сталина, будто Германия не собирается в обозримом будущем воевать с Советским Союзом. Несомненно, доклад Тевосяна об осмотре германских военных объектов, посланный им через посольство СССР в Берлине, оказал определенное влияние на оценку Сталиным планов Гитлера.

В Москве остались довольны миссией наркома судостроительной промышленности в Германии. Ему поручили до возвращения домой съездить в Роттердам.

У нас не было тогда дипломатических отношений с Нидерландами. В Гааге имелись лишь представительство «Экспортхлеба» и филиал Морфлота. Но визы нам в голландском посольстве в Берлине выдали без [109] промедления, и вечером 6 апреля 1940 г. мы с Тевосяном выехали экспрессом Берлин — Гаага.

Спальный вагон 1-го класса имел просторные одноместные купе с умывальником. Помимо койки и столика там умещались еще кресло и небольшой бар с напитками. Тевосян, как все сталинские функционеры, привык работать по ночам и засыпать только под утро. После ужина в вагоне-ресторане он пригласил меня к себе в купе, и мы в течение нескольких часов разговаривали на самые различные темы.

Нарком высказал мнение, что «сидячая война», когда на фронтах ничего не происходит, не может долго продолжаться. У кого-то сдадут нервы — и начнется перестрелка. Вопрос в том, кто начнет. И потом — что будет дальше? Друг другу противостоят «линия Мажино» и «линия Зигфрида». Обе строились и укреплялись на протяжении многих лет. По опыту финской войны мы знаем, как трудно было прорвать «линию Маннергейма», а ведь она не идет ни в какое сравнение с «линией Мажино». Война на Западе может стать очень затяжной, позиционной. Важно, чтобы наша страна как можно дольше не была в нее втянута. Пусть капиталисты колошматят друг друга.

— Конечно, — продолжал нарком, — немцы могут нарушить нейтралитет Голландии и Бельгии и обойти «линию Мажино». Однако я не думаю, что они это сделают. Если не станут уважать нейтралитет малых стран, это приведет к полному хаосу. Думаю, Гитлер на это не пойдет...

Мне, еще совсем молодому и малоопытному человеку, эти рассуждения казались обоснованными. Они проясняли для меня позицию советского правительства и, конечно, лично Сталина. Становилось понятным, почему, несмотря на нарушение немцами графика поставок, советские материалы бесперебойно продолжали отправляться в Германию. Значит, нам надо выиграть время, успокоить Гитлера, а заодно и показать ему, что Германии просто нет смысла начинать войну с СССР и лишать себя канала снабжения.

Ночь, проведенная с одним из сталинских наркомов, к тому же близким к самому «хозяину», была для меня интересна и тем, что приоткрыла завесу, которая обычно скрывала в функционере человека. Все они надевали на себя личину суровости, непоколебимости,

по отрешенности от мелких людских дел — только служение партии, только работа, и больше ничего.

Слушая душевный рассказ Тевосяна о том, как он, заехав домой на пару часов между дневным и ночным бдением, возился со своим сынишкой, видя, как светились его глаза при упоминании родного горного селения в Армении, где прошло его детство, я понял, что и ему не чужды простые человеческие радости.

Но так раскрываться он позволял себе крайне редко. Зато постоянно носил обличье одержимого задачами, поставленными ЦК партии, самим Сталиным. Все эти «железные наркомы» были рабами идеи и по собственному выбору, и по принуждению одновременно. Ради этой идеи они могли быть тверды как гранит, жестоки, даже бесчеловечны. Те, кто был готов выполнить предначертания свыше, заслуживали похвалы и поощрения. Тех, кто не хотел или не мог, следовало смести с пути.

Они и о своей функции имели такое же бескомпромиссное представление. Если они работали, не зная ни сна, ни отдыха, лишь урывками позволяя себе отдаться семейным радостям, они выполняли свой долг, как сами его понимали. И в этом случае заслуженно пользовались теми привилегиями и благами, которые для них предусматривали сталинский кодекс и «табель о рангах». Если же они не выполняли своей функции или ослушались «хозяина», то должны были уйти со сцены и безропотно примириться с тем, что их устранили.

Зато умел «хозяин» и обласкать тех, кто верно ему служил. Рабочих и колхозников, ставивших хорошо организованные рекорды, осыпал медалями, орденами, звездами Героев, депутатскими мандатами. Они послушно поднимали руки в Верховном Совете, польщенные тем, что приобщились к «управлению государством» по формуле Ленина, согласно которой на это способна «любая кухарка». Талантливых конструкторов военной техники и академиков одарял виллами с угодьями в несколько гектаров. Писателям и поэтам, прославлявшим «великую сталинскую эпоху», разрешал поездки за границу. Композиторам и артистам, сочинявшим и исполнявшим любимые мелодии вождя, дарил автомобили, совершенно не доступные рядовым гражданам. Именно тогда появились специально для элиты медицинские учреждения, санатории и дома отдыха. [111]

Пользуясь всем этим, представители «верхушки» не задумывались над тем, что миллионы заключенных, в том числе и некоторые из их недавних коллег, копают мерзлую землю Воркуты, Колымы и Магадана, добывая золото, алмазы и другие сокровища, пополняющие Госфонд, из которого «вождь народов» щедрой рукой одаривал своих послушных подданных.

Именно на этой психологической установке держалась в сталинские годы созданная им административно-командная система: на сочетании собачьей преданности, слепого энтузиазма и... страха. Когда не стало «хозяина», когда страх убрали, а энтузиазм поубавился, система начала буксовать и привела нашу страну на край катастрофы. Мне представляется, что одна из главных причин неудач перестройки в том и состоит, что все еще действующая, особенно на местах, сталинская система, при полном отсутствии энтузиазма и свободная от страха, стала главной помехой движению вперед-Рано утром прибыли в Гаагу. На перроне нас встречали директор «Экспортхлеба» Львов, плотный пожилой человек с седой шевелюрой, и представитель Морфлота, мой старый друг Костя Ежов. Я не знал, что он в Гааге, и очень обрадовался этой встрече. Хотелось о многом поговорить, но нарком решил скорее отправиться в контору Львова, чтобы получить информацию о положении в стране и договориться о поездке на следующий день в Роттердам.

Только поздно вечером мы смогли встретиться с Костей. В кафе, куда мы зашли, было людно. Но все же свободный столик найти удалось.

— Тут все заведения переполнены, — пояснил Костя. — Люди до поздней ночи дискутируют. Никто не верит, что Нидерландам удастся защититься нейтралитетом. Но пока этим статусом пользуются разведки всех стран. Уверен, что и тут, в кафе, немало германских, английских, французских и других тайных агентов. Особенно активны немцы. Похоже, они готовят какую-то акцию...

Костя расспрашивал, какова обстановка в Москве, стало ли легче после окончания финской войны.

— Приезжающие в последнее время в Берлин,— ответил я, — рассказывают, что стало лучше.

— Это хорошо, — вздохнул Костя. — Надеюсь, что и моим родным в Ленинграде тоже полегчало... [112]

Добравшись до Роттердама, мы лишь на пару минут заскочили в гостиницу и сразу отправились на верфь: в заводоуправлении Тевосяна уже ждали руководители фирмы. Нас провели в помещение по-деловому, но со вкусом обставленное — деревянные, натертые душистым воском, панели, удобные кожаные кресла и диваны, низенькие столики. Вся комната была пропитана ароматом дорогих сигар и крепкого кофе: коробки с сигаретами и сигарами, а также все для кофе было расставлено на столиках.

Тевосян поинтересовался, как продвигается строительство рефрижераторов. Пояснения не вполне его удовлетворили.

— Мы хотели бы, — сказал он, — получить суда как можно скорее. Обстановка сейчас сложная, всякое может случиться, и чем раньше работы будут закончены, тем лучше. Мы даже готовы выделить определенную премию за досрочную поставку рефрижераторов.

— Это очень заманчивое предложение, — заметил президент фирмы, раскуривая сигару. — Мы его обдумаем. Но именно в связи с напряженным международным положением у нас значительно прибавилось заказов, и все их мы обязаны выполнить в срок. Поэтому, не изучив вопроса, не могу ничего сказать насчет досрочной поставки ваших судов. Что же касается вашего беспокойства, то Голландия — нейтральная страна. Не думаю, что в наш век кто-либо решится нарушить принцип нейтралитета. Мы на этот счет имеем неоднократные заверения воюющих стран, в том числе и Германии. И вообще уже так долго нигде не происходит военных действий, что мы начинаем думать: может быть, так тихо и закончится эта никому не нужная война...

Тевосян высказал сомнение насчет быстрого окончания войны, скорее, она разрастается: очень уж серьезные противоречия и интересы замешаны в нынешнем конфликте.

Мы отправились на строительную площадку. Один из наших рефрижераторов стоял на стапелях, другой был недавно спущен на воду. Тевосян поговорил с рабочими и мастерами, похвалил их за хорошую, аккуратную работу. Действительно, все делалось добротно, основательно. Я имел некоторый опыт судостроения на Киевской верфи и тоже мог по достоинству оценить квалификацию голландских корабелов. [113]

Руководители фирмы предложили на следующий день совершить поездку на катере в Амстердам и Заандам, где мы хотели осмотреть домик Петра Великого.

После беседы на верфи было краткое знакомство с городом. Проехали по каналам на моторной лодке. Меня поразило обилие велосипедистов. Казалось, это основной вид городского транспорта. Стайки девушек стремительно пролетали по специально отведенной дорожке вдоль канала. Заметив, как я верчу головой, Тевосян презрительно хмыкнул:

— Не отвлекайтесь на эти глупости...

Потом был официальный ужин с краткими речами. Предвкушая завтрашнюю поездку, мы наконец вернулись в отель. Условились позавтракать утром в номере у Тевосяна.

Проснувшись, я принял душ и, начав бриться, включил радио. От неожиданности даже порезался: диктор сообщал, что германские войска в эту ночь высадились в Норвегии и Дании.

Вот и кончилась «сидячая война»! Наскоро завершив туалет, я побежал к Тевосяну. Он уже сидел за столом. К завтраку подали не ломтики ветчины, а целый окорок и головку сыра, и гость сам нарезал себе порции. Стояли целая корзина фруктов, термосы с кофе и чаем, кувшин с молоком.

— Опаздываете, — послышался шутливый голос наркома.

— Вы не знаете, что произошло?

— Здесь, кажется, не бывает землетрясений.

— Хуже! Немцы вторглись в Норвегию и Данию! С наркома мгновенно слетело беззаботное настроение. Он вскочил, зашагал по комнате.

— Этого надо было ожидать. Я же им вчера говорил, что скоро начнется! А они все твердили о нейтралитете. Наивные люди... — заключил Тевосян, сам недавно говоривший мне, что немцы будут соблюдать принцип нейтралитета.

— Как же нам теперь быть? — спросил я.

— Конечно, об экскурсии не может быть и речи. Мы должны немедленно возвращаться в Берлин.

— Почему?

— Странный вы человек! Теперь наверняка сюда, в Голландию, пожалуют англичане. И спросят: «Что [114] тут делает советский нарком?» Мне не хотелось бы с ними здесь встретиться.

Тевосян замолчал, продолжая ходить по комнате. Подошел к окну, отодвинул занавеску. На улице было все спокойно.

— Спокойствие обманчиво, — сказал он задумчиво и после паузы продолжал энергичным тоном: — Немедленно наймите машину, и мы кратчайшим путем, не заезжая в Гаагу, отправимся к германской границе. Оставьте записку у портье, укажите, что меня срочно вызвали в Москву.

Я глотнул кофе и побежал выполнять распоряжение наркома. Нанять машину не представляло труда. Мы побросали вещи в багажник и двинулись в путь. Мосты и шлюзы охранялись голландскими солдатами. Кое-где на перекрестках стояли танкетки. Но шоссе было пустынно. Не замечалось никакой нервозности.

К вечеру добрались до пограничной станции, расплатились с водителем и перешли на германскую сторону. Поезд пришлось ждать долго на миниатюрной замызганной станции. Все же утром мы были в Берлине. А на следующий день Тевосян уехал в Москву.

Я тогда не подозревал, что это краткое общение с наркомом скажется на моей дальнейшей судьбе.

«Веселый уголок»

Весной 1926 года отец получил новое назначение. Будучи инженером-кораблестроителем, он был привлечен к проектированию новой верфи на Днепре, создаваемой на базе машиностроительного завода «Ленинская кузница», главным инженером которого он стал. Нам пришлось покинуть прекрасную директорскую усадьбу «Большевика» и перебраться в центр города.

С тяжелым сердцем обошел я в последний раз свои «владения» в зарослях сада, взобрался на развесистый дуб, в ветвях которого мы с друзьями соорудили шалаш, попрощался с гротом, где лишь недавно отцвели ландыши. Не забыл сбегать и к неподвижно стоявшему за оградой усадьбы узкоколейному паровозику. Заброшенный со времен гражданской войны, он доставлял нам, ребятам, много радости, делая правдоподобными наши игры в «красный бронепоезд», отстреливавшийся [115] от осаждавших его «белых» полков. Я не подозревал, что весь этот сказочный мир, покидаемый мною, уже обречен.

Вскоре началась реконструкция «Большевика». На месте директорской усадьбы запланировали строительство нового котельного цеха. Деревья выкорчевали, старый особняк сровняли с землей. Когда после окончания школы-семилетки осенью 1930 года я пришел работать электромонтером на завод «Большевик», от моего любимого сада не осталось и следа. Неужели, думал я, нельзя было расширить предприятие в другом направлении? Ведь напротив до самого горизонта простиралось поле. Но в те времена кто думал о том, что еще мог послужить людям прекрасный фруктовый сад, еще долго могли давать плоды огромные ореховые деревья, на выращивание которых кто-то положил немало труда? Все старое под звуки международного гимна трудящихся «Интернационала» с энтузиазмом «уничтожалось до основанья», чтобы затем построить «наш, новый мир»...

Отцу удалось вступить в жилищно-строительный кооператив, который только что закончил строительство двухэтажного четырехквартирного дома в Липках, некогда аристократическом районе Киева. Кооператив, под несколько легкомысленным названием «Веселы кут» (по-русски — «Веселый уголок»), облюбовал неплохое местечко на углу Левашовской и Институтской улиц, впоследствии переименованных в Карла Либкнехта и 25-го Октября. Организаторы кооператива не думали, что жизнь обитателей нового дома окажется не такой веселой, как они рассчитывали при его создании.

Квартира нам досталась на первом этаже. Она состояла из трех комнат, кухни с дровяной плитой и совмещенной с туалетом ванной, имевшей колонку для нагрева воды. В комнатах также высились по углам кафельные печи: центральное отопление было в то время редкостью. Каждая семья располагала в подвале большим помещением, где хранились дрова и каменный уголь. Там же, в подвале, имелся еще и небольшой погреб. В нем всю зиму держали бочки с мочеными яблоками, квашеной капустой, солеными огурцами. Все это мама заготовила в первую же осень. Я почему-то всегда просыпался чуть свет, и в мои обязанности

Пб входило принести из подвала дрова и уголь, затопить печки, а когда вставали родители, развести огонь под плитой и колонкой в ванной. Пилили и кололи дрова, заготовляемые на всю зиму, монахи из Лаврского монастыря, расположенного неподалеку от нашего дома. Они же снабжали отца ароматной травкой-зубровкой, на которой он настаивал водку. В Лавре пекли огромные квадратные буханки душистого черного хлеба с выдавленным сверху крестом. Мы регулярно покупали его в монастырской булочной.

На новом месте тоже имелись свои прелести. Дворик был небольшой, но все же достаточно просторный для игры в футбол. На противоположном углу от нашего дома находился летний парк профсоюза совторгслужащих. Там был театр под открытым небом, а когда не ставили спектакль, то показывали кино. До революции в этом парке стоял особняк киевского генерал-губернатора. А чтобы проезжавшие по булыжнику телеги и коляски не беспокоили обитателей особняка, весь угол залили асфальтом — тогда это было, пожалуй, единственное в городе асфальтовое покрытие. Особняк сгорел в годы гражданской войны, но асфальт сохранился, и по нему ребята катались на велосипедах. Такой же подарок вскоре отец сделал и мне. Многократно ободрав в кровь колени и локти, я вскоре освоил велосипед и стал виртуозно гонять без рук, вызывая зависть других мальчишек и восторг девчонок. Одна из них, черноволосая Тамара, дочурка нашего соседа, грека Попондуполо — нэпмана, владевшего небольшим заводом металлических изделий, меня очаровала. Предприятие, надо полагать, давало неплохой доход. Тамару одевали богато и модно, она благоухала дорогими духами. Ее отец имел свой выезд — лошадь и коляску. С женой-красавицей, в кружевах и вуали под широкополой шляпой, они вечерами выезжали на Кре-щатик покрасоваться перед публикой. Нэпман, небрежно развалясь на сиденье и дымя ароматной сигарой, вызывал у прохожих смешанные чувства. Одни смотрели на него с восхищением и завистью, другие бросали злобные взгляды, как бы грозя, что еще разделаются с такими «недобитыми буржуями».

Другим нашим соседом был профессор Задорожный, знаток украинской истории и литературы. Он носил усы под классика прошлого века Тараса Шевченко, [117] одевался в вышитые сорочки и шаровары, заправленные в сапоги с голенищами гармошкой. Они с отцом сдружились, и Задорожный, заходя к нам и выпив пару чарок зубровки, прекрасно исполнял украинские народные песни, аккомпанируя себе на бандуре. Он и во мне развил любовь к фольклору, истории и легендам Украины, ставшей, по сути, моей второй родиной.

Наконец, четвертым жильцом нашего дома оказался сам председатель правления кооператива Наум Соломонович Ротштейн. Паспортов в Советском Союзе тогда еще не существовало и никто не подозревал о скором их введении. Тем более что старшее поколение хорошо помнило, сколь унизительна была царская паспортная система.

Когда мы въехали в квартиру, Наум Соломонович попросту записал нас в домовой книге, на чем вся процедура и закончилась. Он был очень любезным старичком, охотно делился советами в самых различных областях жизни, всегда старался чем-то" помочь. Несомненно, благодаря его заботам и общительности в кооперативе «Веселый кут» царила дружеская атмосфера взаимной выручки и доброжелательства. Кооператив намечал строительство еще нескольких жилых домов, и Ротштейн часто приходил к нам посоветоваться с отцом насчет достоинств и недостатков того или иного из проектов.

Наш район нравился мне своими прекрасными парками, тянувшимися над кручами Днепра: Мариин-ский, Царский, Купеческий сады, зеленые холмы Владимирской горки, увенчанной бронзовой фигурой крестителя Руси князя Владимира с огромным крестом. Здесь же, в большом круглом здании под высоким стеклянным куполом, размещалась «Панорама Голгофы». Она потрясла мое детское воображение реалистическими картинами жизни и распятия Христа, созданными лучшими мастерами начала века. Видения, навеянные когда-то чтением Ветхого завета, как бы обретали плоть и кровь, вызывая восторг и смирение. В начале 30-х годов здание «Голгофы» разрушили, огромное полотно панорамы исчезло. Но, быть может, его не уничтожили? Вдруг оно да найдется, и наши современники смогут наслаждаться этим произведением искусства, возродившим с потрясающей силой библейскую легенду? [118]

Лютеранская улица

С приближением осени надо было думать о моем устройстве в новую школу. Родители хотели, чтобы я продолжал изучение иностранных языков, а здесь, по соседству, оказались кварталы, с давних времен населенные киевлянами немецкого происхождения. Улица, вокруг которой расположилась колония немцев, называлась Лютеранской (впоследствии она была переименована в улицу Энгельса). На ней находилась школа-семилетка, где все предметы преподавали на немецком, а русский и украинский считались как бы иностранными языками. Рядом со школой расположилась лютеранская кирха, где органистом был пожилой благообразный немец — герр Ульпе. Он согласился стать моим репетитором: хотя я уже довольно бойко болтал по-немецки, все же для третьего класса специальной школы этого было недостаточно. На протяжении двух месяцев до начала занятий, а также в течение первого семестра я регулярно ходил к супругам Ульпе и там окунался в своеобразную атмосферу патриархальной немецкой семьи. Меня поразили аккуратность и чистота их большой квартиры, начищенная до блеска кухонная посуда, кружевные занавесочки на окнах, аромат натертых воском дубовых панелей в кабинете хозяина. Во всем чувствовались довольство и достаток. Оказалось, что герр Ульпе вовсе не профессиональный органист. Он лишь недавно ушел на покой, а до того долгое время, даже еще до революции, преподавал историю и литературу Германии в немецкой гимназии, находившейся там же, где и наша трудовая школа. Со мной он был строг, но умел заинтересовать и привить тягу к знаниям. У него было множество свернутых в рулоны больших цветных картин с пейзажами и видами германских городов, где изображались их жители за разными занятиями: ремесленники, крестьяне, студенты, торговцы и др. То были наглядные пособия для изучения языка и пополнения словарного запаса.

Мне особенно запомнились рейнские пейзажи с их виноградниками, старинными замками, живописными переправами через реку, церковками с высокими колокольнями. Я с благодарностью вспоминал эти картинки профессора Ульпе, давшие мне ощущение [119] атмосферы Германии задолго до того, как мне самому довелось бродить по берегам Рейна.

Кроме языка мой репетитор, уже по своей инициативе, обучал меня и другим премудростям: чеканке по меди, изготовлению рельефных карт, резьбе по дереву. Ульпе, всегда торжественно одетый в длинный сюртук и белоснежную рубашку с туго накрахмаленным воротничком, носивший широкий галстук, заколотый золотой булавкой с жемчужиной, любил курить сигары. Пустые деревянные коробки от них использовались для моих упражнений в резьбе. Тонкие медные пластинки, на которых специальными лопаточками выдавливались фигурки, так же как и толстый картон и белая масса папье-маше для рельефных карт, продавались в магазине Хаммера на Фундуклеевской. Когда рельеф был готов, я разрисовывал его масляными красками: белые вершины гор, их зеленые склоны, желтые пустыни... Эти занятия увлекали меня и пробудили интерес к рисованию.

Среди друзей моих родителей вскоре после нашего переезда в Липки появился очень симпатичный старичок, также увлекавшийся папиной зубровкой. Но до того как «нагрузиться», он изъявил готовность в каждый визит давать мне урок рисования. Дядя Савелий, как все его величали, окончил когда-то императорскую Академию художеств в Петербурге и подавал надежды как талантливый портретист. Но постепенно спился и жил в бедности в небольшом покосившемся бревенчатом домике между холмами Мариинского и Царского парков. Здесь еще до революции существовало большое цветоводство и славился французский ресторан «Шато де Флер». В мое время ресторана уже не было, но цветоводство продолжало существовать, разнося по округе аромат роз и гвоздик. У его южного края и примостилась хижина дяди Савелия. Это был мастер на все руки. Он не только сохранил способность блестяще нарисовать портрет или пейзаж, но мог смастерить зеркальную фотокамеру, оживить старинные часы, восстановить звучание скрипки древнего мастера. Дядя Савелий преподал мне основы живописи, ставшей на всю жизнь моим хобби.

В начале 30-х годов дядя Савелий внезапно исчез. Когда он пришел к нам в последний раз, мы уже знали, что цветоводство закрывается, что все прилегающие [120] к нему постройки, в том числе и домик дяди Савелия, снесут и на их месте будет сооружен стадион с футбольным полем, волейбольными площадками, теннисными кортами и другими спортивными комплексами. Возведут и большое административное здание с рестораном.

Это был последний удар для дяди Савелия. В тот день он особенно много пил, проклинал на чем свет стоит тех, кто придумал строительство стадиона, и ушел от нас грустный и растерянный. Больше его не видели.

А стадион построили. Его хозяином стало спортивное общество «Динамо», представляющее органы безопасности. Спортивным сооружениям присвоили имя наркома внутренних дел Украины Балицкого — инициатора строительства стадиона на месте бывшего цветоводства. Но золотые буквы на фронтоне помпезной колоннады с именем наркома красовались недолго. Вскоре Балицкий, вместе с несколькими другими украинскими руководителями, был арестован и расстрелян как «шпион и опасный националист».

Неужто небеса услышали проклятия дяди Савелия?..

Нашими, совместно с профессором Ульпе, усилиями, я был принят в третий класс немецкой школы. Это была такая же семилетка, как и все другие советские «трудовые школы» того времени, дававшие начальное образование подросткам. Но атмосфера здесь существенно отличалась от той, какая царила в школе по соседству с «Большевиком». Примерно половина ребят была из немецких семей, остальные — украинцы, русские, евреи, поляки. По социальному составу школьники также составляли довольно пеструю картину. Были тут дети рабочих, служащих, научных работников, ремесленников и частных предпринимателей. На учеников первого и второго классов мы смотрели свысока и почти не общались с ними. Зато четвероклассники являлись предметом нашей зависти и образцом для подражания.